Матвей Курдюков написал колонку для «Протокола», в которой размышляет о протестном и антивоенном движении в России. Он считает, что любые формы протеста допустимы, а маргинализация одних групп протестующих другими — на руку действующей власти. Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Последние несколько лет я регулярно задаюсь вопросом, почему же протест не достигает каких-то ощутимых успехов. И первый год войны, и те дискуссии которые он спровоцировал, кажется, показали мне одну из очень важных причин. Для многих людей, называющих себя «оппозицией», протест — это не больше, чем способ потешить своё самолюбие.
Многократно я убеждался в этом, наблюдая за спорами, кто же достоин называться противником Владимира Путина. Критериями были далеко не взгляды и намерения, отношение к войне и коррупции, совокупность сделанного в рамках протеста, публичные или кулуарные высказывания и действия. Критерием того, насколько кто-то достоин называться «оппозицией» была принадлежность к мейнстримной политической тусовочке.
В этих словесных баталиях, в течение года, антивоенные активисты, оппозиционные политики, и различные блоггеры не брезговали перенимать риторику федеральных каналов почти дословно, обвиняя друг друга в «отрабатывании грантов», лишали субъектности сторонников «чужой» организации/партии/движения, искали друг у друга иностранные гражданства, и конечно же мерились тем, кто же больше любит Россиюшку.
Наблюдать за тем, как оппозиция без задней мысли перенимает риторику федеральных каналов, было, откровенно говоря, неприятно, но больше всего поразило меня другое. Все люди, возмущение которых я наблюдал, писали о чём угодно, кроме слабых мест позиции оппонентов. Всё, чаще всего, сводилось к лаконичным междометиям, либо к иронизированию над тем, «как цинично и лицемерно» ведёт себя оппонент. Триггером скандалов в военное время стала и наконец-то хоть в каком-то виде начавшаяся дискуссия о методах протеста.
Вообще за последние два десятилетия публичного протеста, вопрос о методах в оппозиции никогда особо не ставился. Все хорошие собирают митинги, все кто призывают к чему-то другому — провокаторы. К «артподготовочникам», например относились либо как к неадекватам, либо как к проекту спецслужб. И подобное отношение казалось адекватной мерой безопасности, ведь мы достоверно знаем, что силовики подобные провокации регулярно совершали (дело «Нового величия» один из наиболее известных примеров). Но доходило и до абсурда, когда людей отказывались считать политзаключёнными даже не за то, что они не применяли к кому-то насилие, а писали о нём.
Это приводило иногда к страннейшим правозащитным практикам и позициям. Например, никто до сих пор не может объяснить, что значит фраза: «В его преследовании есть политический мотив, но мы не будем признавать его политзаключённым», являющаяся позицией правозащитного центра «Мемориал» по делу публициста Бориса Стомахина.
Помимо митингов у всех хороших были ещё наблюдения на выборах и участие в избирательных кампаниях. И это действительно казалось адекватным набором методов для времени, когда все уверены, что мы — инициатива снизу, пытающаяся выжженное политическое поле превратить в нормальное, в том числе лекциями, колонками, постами в соцсетях и прочим. Об акциях прямого действия в протестной среде даже размышлять было неприлично, протестное движение было до мозга костей легалистским.
Но в ситуации, когда легализм оказался невозможен, ведь теперь даже кибер-активизм — это уголовное преступление, даже если этот активизм был в 2012 году; когда законных способов протестовать не осталось, а на людей пишут доносы даже за носки неправильных цветов на бельевой верёвке, вопрос о методах становится ребром.
Начало дискуссии положили, в первую очередь активисты, которые с первых месяцев войны прибегли к акциям прямого действия: поджогам военкоматов и разведению рельс на железных дорогах, используемых армией. Реакцией протестной общественности в медийном поле преимущественно оказалось молчание, что не удивительно. Акции прямого действия, как способ протеста, долгое время маргинализировались в массовом сознании и провластной пропагандой с одной стороны, и оппозиционными спикерами с другой.
Да что уж там, даже я, когда только увидел заявление рельсовых партизанов из «Боевой организации анархо-коммунистов», в первую очередь подумал о том, что это ФСБ хочет поймать доверчивых активистов.
И спустя год войны, и более 80 поджогов военкоматов по всей стране, вопрос о методах всё ещё не особо поднимается в протестной среде. Чаще всего мы можем наблюдать, как люди замалчивают подобные акции и пытаются пресечь какое-либо положительное освещение этой, менее гламурной, стороны сопротивления диктатуре.
10 лет в российской оппозиции разговоры о том, что кто-то неправильно протестует, были примером дурного тона. Из наиболее близких по времени событий можно вспомнить протесты в Беларуси, но за год варваризации и атомизации общества в целом и протестного движения в частности, споры о правильности или неправильности мер даже между рядовыми активистами в соцсетях из дурного тона превратились в норму.
Часть активистов просто отказываются признавать участников акций прямого действия протестующими в принципе, опасаясь, что тогда принадлежность к протестному движению перестанет быть такой «морально правильной», и их «белое пальто» испачкается. Разумеется, не вся оппозиция единодушно считает людей переходящих к акциям прямого действия маргиналами, но большая часть реакций, которые можно было наблюдать в социальных сетях и различных активистских чатах, держатся в подобном тоне.
И причиной этого я вижу то, что приблизительно года с 2017 протест, для большинства приходящих в него людей, был больше субкультурой, чем выражением позиции «против». Началом своей предвыборной компании и фильмами-расследованиями Алексей Навальный привлёк в протест огромное количество молодёжи, много новых людей, ранее не интересовавшихся политикой. Алексей Навальный сделал невероятный вклад в распространение антипутинских настроений, и в политизацию общества, но частично именно это сыграло с протестным движением злую шутку.
Для огромного количества людей принадлежность к протесту была не больше, чем фильтр в инстаграме или рамочка на аватарке в соцсети. Со временем это менялось, некоторые люди отваливались от движения, некоторые — наоборот начинали работать внутри движения более серьёзно. За это время «новая кровь» протеста уже успела разойтись по разным организациям, кто-то успел основать свои, и конечно же наплодить новых конфликтов внутри оппозиции. Но бэкграунд в виде субкультурного восприятия протеста привёл и к восприятию внутренних конфликтов как субкультурных войн. И именно в этом я вижу причину всех этих интернет-битв между активистами.
Однако, начавшаяся спустя год войны дискуссия о методах и целях протеста, намного больше и важнее персоналий и внутренних конфликтов. Люди, готовые заставлять протест топтаться на месте, пока репрессивная машина Владимира Путина перемалывает в себе всё больше способов выражать несогласие, поступают безответственно и инфантильно, независимо от мотивов, будь то нелюбовь к конкретным персонажам в протесте, или страх за то, что протест станет менее «гламурным» и «белопальтовым». Ведь сейчас мы все оказались перед вопросом «вам шашечки или ехать», и к огромному сожалению, даже в условиях когда Владимир Путин ведёт войну в Украине, для многих людей протест — это история про «шашечки».
Следование навязанному государством восприятию акций прямого действия, как неприемлемого способа протеста, закономерно загоняет нас всех в тупик, в котором единственным не маргинализованным способом выразить позицию остаётся кибер-активизм, который как раз и является наиболее комфортным для среднестатистического активиста. Но поможет ли одно только информирование остановить Владимира Путина в его стремлении удержать власть любыми силами? На этот вопрос можно ответить оглянувшись на последние 20 лет информирования населения о преступлениях нынешней власти, а затем посмотрев вокруг себя, в каком месте и в каких условиях мы об этом размышляем.
Тезис об опасности иных способов протеста для активистов выглядит не просто смешно, но и вредно. Мы должны позволить людям протестовать так, как они считают нужным, так как они могут. Мы, как движение, не можем сейчас позволить себе отталкивать людей, готовых рискнуть своей жизнью и отправиться в тюрьму на 15 лет, чтобы выступить против нынешней власти. Мы не должны обесценивать действия человека, рискующего жизнью в попытке борьбы с режимом. Иначе мы будем вторить пропагандистам, которые рассказывали как оппозиция «подставляет детей под дубинки» своими призывами на митинги. Нельзя лишать активистов субъектности, нельзя отказывать человеку, готовому на большее чем расклейка листовок, в признании его самостоятельности.
Позиция, что какие-то методы протеста более правильные, также губительна. Как и позиция, что оставаться или уезжать из России более правильно. У людей уехавших из России есть возможности, которых нет у людей оставшихся, как и наоборот. Точно также акции прямого действия оказывают тот эффект, которого не оказывает информирование, и наоборот. Различные способы протеста привлекают различных людей. И интерес всех, кто против Владимира Путина и его преступной войны, сейчас должен быть в объединении и привлечении на нашу сторону как можно большего количества людей и сил. Именно поэтому отделять от протеста людей, готовых рисковать собой, просто потому что эти методы или идеология этих людей вам не близки, будет безответственным решением.
Победить Владимира Путина поможет только объединение усилий и методов, а не маргинализация одних участников протеста другими. Сейчас, спустя почти год войны, каждый сам для себя должен ответить, чего он хочет: окончания войны и падения диктатуры, или просто чувствовать себя хорошими и правильным. И если второе, то стоит хотя бы не мешать тем, кто готов на большее.